Драма Луши - Страница 2

— А вы послушайте… вы дослушайте, детка, меня до конца… Я вам ведь от сердца… Человек я уже немолодой, мне — 40 (ему было 46), я — не мальчик, и потому, как я полюбил вас, я давно это собирался…

— Да вы же женаты, Пал Палыч?..

— А и нет, вот я и не женат, ошиблись вы, вовсе я и не женат…

— Как не женаты, да тут все у нас говорят, что 15 лет…

— Не-не-не… Нет, детка. Вы ничего в этом деле не знаете, — это так просто… Можно сказать, что и вовсе даже нет ничего… Есть одна, но это вовсе чужая женщина, а с вами я по-настоящему думал, с полным моим счастьем — вот как… И про счастье вы уже не беспокойтесь, я знаю откуда его достать…

— Жалованье мое, как знаете, 25 червончиков составляют. Да другие есть. И, кроме того, все есть. И лошадка есть, — хватит вам и покататься, и себя показать… А уж я-то, я-то, как любить да холить, беречь вас стану, мою голубушку, уж я-то!.. Полноте, не ездите вы к этому своему, — ну его там… Оставайтесь-ка, да подумайте… И родителям вашим бедным за моей спиной хорошо будет… Это тоже опять-же статья…

Луша слушала слова его испуганная, растерянная, не знала как на них отозваться, что ему сказать в ответ. И сразу пропал далекий образ Петруши,

— она ведь его не любила, а здесь такая сразу близкая складывалась и хорошая жизнь… Нет-нет, не надо, — гнала она искушенья, а между тем чувствовала, что уж милей стал ей после этих слов Павел Павлыч и нет ничего оскорбительного в словах его, даже наоборот… Она не дала ему никакого ответа ни в этот день, ни в следующий; о разговоре своем с Грошевым никому не сказала, а все думала, думала… Грошев теперь целые дни, после занятий, проводил с Лушей: провожал ее на лошади почти до самого дому, вечером шли в театр, гуляли…

И все эти ласковые, ласковые речи.

Увязанные корзинки стояли в углах, Арина Сергеевна уж не один раз спрашивала.

— Ну, когда надумала ехать-то, Луша?

— Да вот с работой пока, — лгала Луша, не глядя матери в лицо.

А та и думать ничего не думала. Всему верила, каждому слову.

И, наконец, Луша не пришла однажды домой ночевать. Арина Сергеевна полагала, что она пошла к какой-нибудь из подруг. Нет вторую ночь. На утро сынишку послала Арина Сергеевна к Луше на службу.

И Луша ответила:

— Не ожидайте, я с Павлом Павлычем жить стану.

Старики так и ахнули, — они знали Грошева за горчайшего пьяницу и буяна. Но что же, что же делать-то?

И Арина Сергеевна пошла навестить дочку на новом жилище. Пришла с вечера — Луша одна. Сидит и глаза в слезах.

— А сам-то где? — спросила.

— Не знаю, — говорит Луша и залилась, заплакала. — Пьет где-нибудь. Он теперь каждый день пьет… Так прямо с работы… А ночью вот приедет пьяный… Одну недельку посидел рядом со мной… Ах, мама, мама!..

И на груди у матери она разрыдалась в бурной истерике.

Осталась Арина Сергеевна ночевать, и вот часа в четыре слышит громкий стук: явился сам. Пальто распахнуто, шапка на затылке, слиплись глаза на пьяном обрюзглом лице, пеплом измазаны мясистые губы и заплевана борода. Изо всех карманов бутылки торчат.

Первым делом выхватил он их, брякнул на стол, закричал:

— Эй, Луша, подымайся!

Вышла Луша из спальни бледная, заплаканная:

— Что ты, Паша?..

— Пей, Лушка!..

— Да что ты, Паша, ты бы…

— Пей, Лушка… пей говорю!..

— Ты же знаешь — я не пью…

— Ах, не пьешь, сука?.. Выпить со мной не хочешь, а со студентами…

— Какими студентами?

— Знаю, знаю, все знаю… У… стерва, гадость этакая!..

— И он единым духом сшиб со стола все бутылки, а потом застучал кулачищами, стал грозить, и вдруг на диване увидел Арину Сергеевну:

— Ты што здесь?

Старушка промолчала, перепуганная, не знала что отвечать…

— А, мать? Знаю мать… Ну, здравствуй, мамаша, поди поцелуй меня…

— Павел Павлыч, вы бы спать…

— Ага, — заревел он, — и ты не хочешь?.. Поцеловать меня не хочешь?.. Так… Э-эх, сукины дети, — ударил он кулаком по залитому вином столу, усеянному осколками разбитых стаканов.

Руку распорол в кровь и, глянув на нее, распоротую, окровавленную, вдруг утих.

Луша сейчас же стала ему завязывать тряпкой, а Грошев все целовал, целовал ее в голову, пока не подвели его к дивану. Ткнулся одетый, быстро уснул, мерзко-пьяно расхрапелся.

— Что это, Лушенька? — с тревогой спросила Арина Сергеевна дочь, указывая на Пал Палыча…

— А это, мама, на именинах он… случайно… Это ничего… Вы не обижайтесь; когда трезвый, — он хороший.

Всю ночь не спала — проплакала Арина Сергеевна, плакала и Луша. Но не разговаривали больше. Обе молчали.

В другой раз как-то зашла Арина Сергеевна, а он ночью снова пьяный.

— Сашка, Сашка! — кричит девчонку-прислугу, — что у тебя, подлая, лампадка не зажжена?

Девчушка, было, за лампадку, а он стук ей по затылку. Выхватил лампадку от иконы, да плесь ей в лицо остатками масла.

— Живо, дрянь поганая!

И когда девочка налила, зажгла:

— Сашка, молись! — скомандовал он.

Девочка робко зашевелила пальцами по лбу, по плечам, по животу.

— Да не так, со слезой, гадина!

Девчушка растерялась окончательно, и смешно, так жалостно, зашмыгала носом…

— На колени! — ревел Грошев.

Девчушка кувырнулась на колени.

— В поклоны! Да крепче лбом по полу стучи, сука!

— Оставь, Павлуша, оставь! — подошла, было, Луша и взяла его за руку…

— Прочь, Лушка, прочь!.. А ну сама молиться! С Сашкой…

— Павлуша, подумай…

— Молиться! сейчас же! — бросился он на нее с кулаками.

Оробевшая бледная Луша задрожала вся, зашептала: